пространство внутри меня расчистилось и чем-то надо было его заполнить, и поэтому я села писать. Чтобы начать, надо было сперва опустошить собственную жизнь. Сейчас я оглядываюсь на период, когда писала книги, и мне кажется, что это было хорошее время, потому что у меня была работа, которую нужно сделать, и я ее сделала. Я постоянно была разбита, одинока и на мели, но была и другая часть моей жизни – тайная, охраняемая, и мысли мои постоянно возвращались к ней, чувства вращались вокруг нее, и она принадлежала мне безраздельно. В каком-то смысле это было похоже на влюбленность или увлечение, только все зависело исключительно от меня и полностью мною контролировалось (в отличие от любовной связи). Несмотря на все разочарования и трудности с написанием романа, я с самого начала знала, что мне дано нечто важное, особый дар, благословение. Словно Бог возложил руку мне на голову и наполнил меня самым мощным желанием, что я когда-либо испытывала, но не вожделением к другому человеку, а желанием привнести в мир то, чего никогда прежде не существовало. Когда я оглядываюсь на те годы, меня почти до боли трогает простота жизни, которую я тогда вела, потому что я точно знала, что надо сделать, и делала это, и больше ничего.

За последние два года я написала лишь несколько книжных рецензий да сколько-то длиннющих электронных писем – и это все. Похоже, пространство в моей жизни расчищено, оно пусто, и может поэтому мне пора снова влюбиться. Мне нужно ощущение центра жизни, куда можно возвращаться мыслями и отдыхать. Я знаю, что большинству людей ничего подобного не требуется, и я была бы намного здоровей, если бы и мне это было не нужно. У Феликса нет потребности выстраивать всю свою жизнь вокруг чего-то, и у тебя, по-моему, тоже. Саймону это нужно, но у него уже есть Бог. Если уж необходимо поставить что-то в центр жизни, Бог кажется мне хорошим вариантом, по крайней мере лучше, чем придумывать истории о вымышленных людях или влюбляться в тех, кто тебя ненавидит. Ну вот и приехали. Все-таки лучше любить что-то, чем ничего, лучше любить кого-то, чем никого, и вот я, живу в этом мире и ни на мгновение не пожелала исчезнуть. Разве это само по себе не особый дар, благословение – словом, что-то существенное? Айлин, мне очень жаль, и я правда скучаю по тебе. Когда мы встретимся после всех этих писем, я застесняюсь и спрячу голову под крыло, как маленькая птичка. Передавай в выходные сестре и ее жениху мои наилучшие пожелания – а потом, если не трудно, приезжай, пожалуйста, ко мне.

23

Утром в день свадьбы Айлин сидела на кровати номера для новобрачных, а Лола – у туалетного столика. Коснувшись пальцем лица, Лола сказала: Мне кажется, глаза она слишком уж накрасила. На ней было белое свадебное платье без бретелек, простого кроя. Ты великолепна, сказала Айлин. Их взгляды встретились в зеркале, Лола поморщилась, встала и подошла к окну. Снаружи ранний послеобеденный час был бел, пронизан ускользающим водянистым светом, но Лола стояла спиной к окну, лицом к Айлин, разглядывая сестру, сидящую на постели. Какое-то время они так и смотрели друг на друга, обиженные, виноватые, недоверчивые, раскаивающиеся. Наконец Лола сказала: Пора? Айлин взглянула на изящные золотые часики на левом запястье. Сейчас только без десяти, сказала она. На ней было неяркое зеленоватое платье оттенка морской волны, волосы собраны сзади, она думала о чем-то другом, обе они думали о чем-то другом. Лола вспоминала, как плавала в море под Страндхиллом, или это было в Россес-Пойнт, или в Инишкроне. Шершавый песок под ногтями и в волосах, привкус соли. А потом она упала и начала захлебываться морской водой, носу и горлу было больно, путаница света и ощущений, она вспомнила, как плакала, как отец нес ее по пляжу на руках. Красно-оранжевое полотенце. Потом возвращение в Слайго, на заднем сиденье, в объятьях ремня безопасности, треск радио, дальние огни. В темноте обочины – фургон, торгующий сосисками и чипсами, дверцы открыты, запах уксуса. Ночь в спальне двоюродной сестры, книги на полках, странные тени от мебели в свете незнакомого окна. Звон церковных колоколов в полночь. Внизу взрослые разговоры, включенный свет и бокалы с пивом. Айлин тоже вспоминала детство, одну из выдуманных Лолой игр, о тайном королевстве, дворцах, герцогах и крестьянах, заколдованных реках, лесах и небесных огнях. Все загадки и повороты сюжета теперь уже были забыты, как и выдуманные имена на магическом языке, все случаи верности и предательства. Остались только реальные места, на которые накладывался вымышленный мир: коровник за домом, одичавшие уголки сада, полянки за изгородью, сырой глинистый берег реки. И в доме: чердак, лестница, платяной шкаф. Все эти места вызывали в Айлин особое чувство, как минимум позволяли при желании прийти в особое настроение, скрытое в них, настроиться на эстетическую частоту. Они наполняли ее удовольствием, похожим на возбужденный трепет. Как хорошие канцелярские принадлежности, тяжелые ручки, нелинованная бумага, они олицетворяли для нее возможность игры воображения, возможность, которая сама по себе была намного изящнее и причудливее того, что ей когда-либо удавалось придумать. Нет, с воображением ей не повезло. У других людей оно либо было, либо им его и не требовалось. Айлин хотела бы его иметь, но не вышло. Подобно Элис в ее философии морали, она оказалась меж двух стульев. Может, со всеми так происходит в том, что для них важно. В дверь постучали, обе они подняли глаза, вошла их мать Мэри в голубом платье, лаковых туфлях, с пером в волосах. И все они тут же заговорили, торопясь, возражая, смеясь, жалуясь, поправляя друг другу одежду, и в комнате стояла суета – шумная, лихорадочная, похожая на птичью. Лола захотела переделать прическу Айлин, чтобы волосы были заколоты посвободнее, Мэри в последний момент решила примерить другую пару обуви, и Айлин своими бледными и тонкими словно ветки руками начала снимать с волос заколки, провела платком по плечам Мэри, сняла выпавшую ресничку с припудренной скулы Лолы, и все это смеясь, оживленно болтая и снова смеясь. Мэри тоже вспоминала свое детство, маленький домик с террасой – в соседнем подъезде магазинчик, мороженое в вафле, клетчатая клеенка на кухонном столе, узорчатая посуда в буфете. Прохладные ясные летние дни, воздух чист как ледяная вода, пылающие желтым заросли дрока. Мысль о детстве отозвалась странным, мутным чувством, потому что когда-то это все было реальной жизнью, а теперь чем-то совсем другим. Старики умерли,